— Я приехал в Женеву, — отвечал ему Казанова, — чтобы иметь честь видеть вас. Теперь, добившись этой чести, я не имею больше надобности оставаться здесь.

— Да вы зачем приехали? Чтобы самому сказать мне что-нибудь или чтобы меня послушать?

— Конечно, затем, чтобы говорить с вами, но, главным образом, затем, чтобы послушать вас.

— Коли так, останьтесь хоть дня на три и ходите ко мне каждый день обедать, мы и поговорим вволю.

Приглашение было сделано так настойчиво и так лестно для Казановы, что он не мог отказаться. Вернувшись домой, он, по его уверению, тотчас записал свою беседу с Вольтером по свежей памяти во всех подробностях.

На другой день Казанова обедал у Вольтера. За обедом философ завел речь о венецианском правительстве, вероятно, в предположении, что Казанова, как человек, пострадавший от притеснения, будет роптать. Но Казанова, наоборот, принялся с жаром доказывать, что нет другой страны в мире, где царила бы такая широкая свобода, как в Венецианской республике. «Это так, — возражал Вольтер, — там хорошо живется каждому, кто обрек себя на роль немого». Но заметив, что эта тема неприятна Казанове, он оставил ее, а после обеда, взяв своего гостя под руку, пошел с ним в свой сад. Он похвастался перед гостем, что этот сад — его создание, дело его рук. Большая аллея сада выходила на берег Роны. Они полюбовались окрестностями, а затем Вольтер опять заговорил о литературе. По словам Казановы, философ поражал его своею ученостью, своим блестящим умом, но всякое его рассуждение оканчивалось ложным выводом. Казанова слушал его, не прерывая и не возражая. «Он говорил о Гомере, о Данте, о Петрарке; всем и каждому известно, что он думал об этих великих гениях, но он совершенно напрасно запечатал все, что о них думал».

Казанова встретил у Вольтера известного в свое время доктора Троншена, того самого, который ввел и распространил во Франции оспопрививание. Казанова особенно поразился простотою этого врача, отсутствием в нем всяких признаков того пошиба, отзывающего шарлатанством, который в то время был почти неизбежною принадлежностью каждого сына Эскулапа. Казанова мимоходом сообщает несколько курьезных случаев из практики этого врача. Так, ему удалось будто бы вылечить какого-то сифилитика молоком ослицы, которой было сделано десятка три энергичнейших втираний ртутной мази. Ртуть якобы проникла в кровь ослицы и поступала из нее в молоко, которое и являло собою целебный натуральный ртутный препарат. В другом случае он в течение десяти лет подряд поддерживал жизнь 80-летнего старца, страдавшего раком. Язва была снаружи, на спине, и Троншен лечил ее, прикладывая к ней постоянно возобновлявшиеся ломти телятины. По тогдашним воззрениям, рак представлял собой что-то вроде паразита, питавшегося соками больного; значит, — так, надо полагать, умозаключил Троншен, — если паразита хорошо питать, доставляя ему пищу извне, то он оставит больного в покое; так, по крайней мере, понимает дело Казанова, трактующий этот сюжет, конечно, со слов Троншена.

В этот же день Вольтер показал Казанове свою переписку. Полученные им письма лежали в связках громаднейшею кучею; в ней было не меньше сотни больших пачек.

— Вот моя корреспонденция, — говорил Вольтер. — Тут около 50 тысяч писем, на которые мне надо было писать ответы.

— А у вас остались копии с этих ответов? — спрашивал Казанова.

— Большая часть писем скопирована. У меня для этого нанят особый секретарь.

— Многие книгопродавцы заплатили бы хорошие деньги за такое сокровище.

Вольтер посоветовал Казанове никогда не связываться с издателями-книгопродавцами. «Этот народ — сущие пираты, не лучше варварийских», — говорил он. Казанова отвечал, что не рассчитывает иметь с ними никакого дела до старости.

К вечеру собрались гости. Вольтер, по обыкновению, разговорился. Он был остроумнейшим собеседником, подчас только чересчур едким, не щадившим даже присутствовавших гостей своих. Правда, он обладал несравненным талантом говорить в глаза довольно резкие вещи, не обижая человека.

Он жил на широкую ногу, любил хорошо покушать и не скупился на угощения. В то время ему было шестьдесят шесть лет (он родился в 1694 г.; Казанова виделся с ним в 1760 г.). У него был очень хороший доход — около 120 тысяч ливров, — как называли в то время франки. Казанова передает, между прочим, ходивший в то время слух, будто Вольтер сильно нажился, надувая своих издателей; в действительности же чаще случалось наоборот. Притом как человек, очень ценивший славу и известность, Вольтер иногда отдавал свои произведения даже даром, лишь бы их печатали и распространяли. Казанова сам был свидетелем такого факта; Вольтер при нем передал одному книгопродавцу свой рассказ «Вавилонская принцесса», написанный, кстати сказать, в течение трех дней.

На другой день Казанова снова был у Вольтера, который за обедом не появился; он вышел к гостям после обеда. Хозяйничала его племянница, г-жа Дени. Казанова вкратце характеризует эту особу как женщину очень умную, образованную и скромную. Она почему-то глубоко ненавидела прусского короля и бранила его.

Вечером Казанова опять долго беседовал с Вольтером о литературе. Между прочим, наш герой упомянул в разговоре о своем близком знакомстве, даже дружбе с известным итальянским драматургом Гольдони, которого он называет итальянским Мольером. Гольдони был очень милый и добродушный человек, но очень тщеславный; он называл себя поэтом герцога Пармского, хотя герцог никогда не приглашал его в таком качестве в свой придворный штат; точно так же мало прав имел Гольдони и на звание адвоката, за какового тоже охотно себя выдавал. По мнению же Казановы, он был только драматург и больше ничего.

В этот же вечер Вольтер представил Казанове какого-то иезуита, которого он назвал Адамом.

— Но, — прибавил он тотчас, — этот Адам не первый человек.

Вольтер держал этого иезуита в качестве почти домашнего шута. Он любил играть с ним в трик-трак и, говорят, в случае проигрыша нередко швырял кости прямо ему в физиономию.

На третий день Казанова застал Вольтера в очень неприятном настроении; философ был резок, едок, насмешлив. Казанова перед тем, по его просьбе, прислал ему какую-то итальянскую поэму, которую очень расхвалил. Вольтер нашел ее очень плохою и скучною и жаловался на то, что Казанова заставил его потратить на чтение этой глупости четыре часа.

Потом разговор зашел о Горации. Казанова упомянул о том, что знаменитый поэт писал для избранных, он «довольствовался небольшим кругом читателей» (contentus paucis lectoribus). — Если бы Горацию, — заметил Вольтер, — приходилось бороться с гидрою суеверий, как мне, так он не довольствовался бы избранною публикою, а писал бы для всех.

— Мне кажется, — возразил Казанова, — вы могли бы избавить себя от этой борьбы против врага, которого никогда не победите.

— Что мне не удастся сделать, то сделают другие, а за мною всегда останется слава первого почина.

— Прекрасно. Но допустив даже, что вы разрушите суеверие, возникает вопрос, чем вы его заместите?

— Вот это мне нравится! Коли я освобождаю человечество от зверя, который его пожирает, возможно ли спрашивать мне, чем я его замещу?

— Да суеверие вовсе не пожирает человечества; оно необходимо для его существования.

— Необходимо для его существования! Это ужасное кощунство, над которым будущее произнесет свое суждение. Я люблю род человеческий, я хочу видеть его свободным и счастливым, а суеверие несовместимо со свободою. Где видали вы, чтобы рабство делало народ счастливым?

— Так вы хотите верховенства народа?

— Боже меня упаси! Для управления массами необходима власть.

— В таком случае суеверие необходимо, потому что без него народ никогда не будет покорен человеку, облеченному властью. Я держусь мнения Гоббса. Из двух зол надо выбирать меньшее. Народ без суеверия будет философом, а философы никого не пожелают слушаться.

— Это ужасно! И как вы это решаетесь говорить, вы, представитель народа! Если вы читали мои книги, то вам известно, как я доказываю, что суеверие — враг монархов.